Неточные совпадения
Налево чернело
глубокое ущелье; за ним и впереди нас темно-синие вершины
гор, изрытые морщинами, покрытые слоями снега, рисовались на бледном небосклоне, еще сохранявшем последний отблеск зари.
Стоны и шумы, завывающая пальба огромных взлетов воды и, казалось, видимая струя ветра, полосующего окрестность, — так силен был его ровный пробег, — давали измученной душе Лонгрена ту притупленность, оглушенность, которая, низводя
горе к смутной печали, равна действием
глубокому сну.
Создавалось впечатление мрачного обмана, как будто лошади тяжко шагали не вверх, а вниз, в бесконечно
глубокую щель между
гор, наполненную мглою, синеватой, как дым.
Лицо у него смуглое, четкой, мелкой лепки, а лоб слишком высок, тяжел и давит это почти красивое, но очень носатое лицо. Большие, янтарного цвета глаза лихорадочно
горят, в
глубоких глазницах густые тени. Нервными пальцами скатывая аптечный рецепт в трубочку, он говорит мягким голосом и немножко картавя...
Все молчали, глядя на реку: по черной дороге бесшумно двигалась лодка, на носу ее
горел и кудряво дымился светец, черный человек осторожно шевелил веслами, а другой, с длинным шестом в руках, стоял согнувшись у борта и целился шестом в отражение огня на воде; отражение чудесно меняло формы, становясь похожим то на золотую рыбу с множеством плавников, то на
глубокую, до дна реки, красную яму, куда человек с шестом хочет прыгнуть, но не решается.
Полгода томилась мать на постели и умерла. Этот гроб, ставши между ими и браком —
глубокий траур, вдруг облекший ее молодую жизнь, надломил и ее хрупкий, наследственно-болезненный организм, в котором, еще сильнее скорби и недуга,
горела любовь и волновала нетерпением и жаждой счастья.
Он пошел с
горы, а нож делал свое дело и вонзался все
глубже и
глубже. Память беспощадно проводила перед ним ряд недавних явлений.
«Нет — не избудешь
горя. Бог велит казнить себя, чтоб успокоить ее…» — думала бабушка с
глубоким вздохом.
— «Что ж не выменял?» — «Не отдают; да не уйдет она от меня!» Эти шесть миль, которые мы ехали с доктором, большею частью по побочным дорогам, были истинным истязанием, несмотря на живописные овраги и холмы: дорогу размыло дождем, так что по
горам образовались
глубокие рытвины, и экипажи наши не катились, а перескакивали через них.
Еще однообразнее всего этого лежит
глубокая ночь две трети суток над этими пустынями. Солнце поднимается невысоко, выглянет из-за
гор, протечет часа три, не отрываясь от их вершин, и спрячется, оставив после себя продолжительную огнистую зарю. Звезды в этом прозрачном небе блещут так же ярко, лучисто, как под другими, не столь суровыми небесами.
Подъезжаете ли вы к
глубокому и вязкому болоту, якут соскакивает с лошади, уходит выше колена в грязь и ведет вашу лошадь — где суше; едете ли лесом, он — впереди, устраняет от вас сучья; при подъеме на крутую
гору опоясывает вас кушаком и помогает идти; где очень дурно, глубоко, скользко — он останавливается.
На западе медленно угасала заря. Посиневший воздух приобрел сонную неподвижность; долина приняла угрюмый вид и казалась
глубокой трещиной в
горах.
Утро 4 декабря было морозное: — 19°С. Барометр стоял на высоте 756 мм. Легкий ветерок тянул с запада. Небо было безоблачное,
глубокое и голубое. В
горах белел снег.
Здесь, в
горах, вода промыла длинные и
глубокие овраги; крутые склоны их поросли лесом.
Наконец узкая и скалистая часть долины была пройдена.
Горы как будто стали отходить в стороны. Я обрадовался, полагая, что море недалеко, но Дерсу указал на какую-то птицу, которая, по его словам, живет только в глухих лесах, вдали от моря. В справедливости его доводов я сейчас же убедился. Опять пошли броды, и чем дальше, тем
глубже. Раза два мы разжигали костры, главным образом для того, чтобы погреться.
Следующий день был последним днем июля. Когда занялась заря, стало видно, что погода будет хорошая. В
горах еще кое-где клочьями держался туман. Он словно чувствовал, что доживает последние часы, и прятался в
глубокие распадки. Природа ликовала: все живое приветствовало всесильное солнце, как бы сознавая, что только одно оно может прекратить ненастье.
Бо́льшая часть дня уже прошла. Приближался вечер. По мере того как становилось прохладнее, туман
глубже проникал на материк. Словно грязная вата, он спускался с
гор в долины, распространяясь шире и шире и поглощая все, с чем приходил в соприкосновение.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко
горели на небе; мерцание их отражалось в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво глядел на уснувшую землю. Высокие
горы, беспредельный океан и
глубокое темно-синее небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу вывел меня из задумчивости: он о чем-то бредил во сне.
За
горой была
глубокая седловина и около нее выемка, покрытая низкорослой древесной растительностью.
С этой стороны Сихотэ-Алинь казался грозным и недоступным. Вследствие размывов, а может быть, от каких-либо других причин здесь образовались узкие и
глубокие распадки, похожие на каньоны. Казалось, будто
горы дали трещины и эти трещины разошлись. По дну оврагов бежали ручьи, но их не было видно; внизу, во мгле, слышно было только, как шумели каскады. Ниже бег воды становился покойнее, и тогда в рокоте ее можно было уловить игривые нотки.
Около устья Лисягоу в долину Тадушу вдается горный отрог, соединяющийся с соседними
горами глубокой седловиной, отчего он кажется как бы отдельно стоящей сопкой.
Едва мы поднялись наверх, как сразу увидели, в чем дело. Из-за
гор, с правой стороны Мутухе, большими клубами подымался белый дым. Дальше, на севере, тоже курились сопки. Очевидно, пал уже успел охватить большое пространство. Полюбовавшись им несколько минут, мы пошли к морю и, когда достигли береговых обрывов, повернули влево, обходя
глубокие овраги и высокие мысы.
Под большой елью, около которой
горел огонь, было немного суше. Мы разделись и стали сушить белье. Потом мы нарубили пихтача и, прислонившись к дереву, погрузились в
глубокий сон.
В
горах Сихотэ-Алиня почти всегда около
глубоких седловин располагаются высокие
горы. Та к было и здесь. Слева от нас высилась большая
гора с плоской вершиной, которую называют Тудинза.
Гора Тудинза представляет собой массив, круто падающий в долину реки Лефу и изрезанный
глубокими падями с северной стороны. Пожелтевшая листва деревьев стала уже осыпаться на землю. Лес повсюду начинал сквозить, и только дубняки стояли еще одетые в свой наряд, поблекший и полузасохший.
В долине реки Сальной можно наблюдать весьма интересные образования. Вода, стекающая с
горы, по узким ложбинам выносит массы песка и щебня. По выходе в долину материал этот складывается в большие конусы, которые тем больше, чем длиннее и
глубже ущелье. Вероятно, конусы эти нарастают периодически, во время сильных ливней, потому что только масса быстро двигающейся воды способна переносить столь крупные обломки горной породы.
К полудню мы поднялись на лесистый горный хребет, который тянется здесь в направлении от северо-северо-востока на юго-юго-запад и в среднем имеет высоту около 0,5 км. Сквозь деревья можно было видеть другой такой же перевал, а за ним еще какие-то
горы. Сверху гребень хребта казался краем громадной чаши, а долина —
глубокой ямой, дно которой терялось в тумане.
Около болот тропа разделилась. Одна пошла влево к
горам, а другая по намывной полосе прибоя. Эта последняя привела нас к небольшой, но
глубокой протоке, которой озеро Долгое сообщается с морем.
Невысокие
горы, окаймляющие долину Вангоу, имели большею частью коническую форму. Между
горами образовались
глубокие распадки. Вероятно, при солнечном освещении местность эта очень живописна, но теперь она имела неприветливый вид.
Молю тебя, кудрявый ярый хмель,
Отсмей ему, насмешнику, насмешку
Над девушкой! За длинными столами,
Дубовыми, за умною беседой,
В кругу гостей почетных, поседелых,
Поставь его, обманщика, невежей
Нетесаным и круглым дураком.
Домой пойдет, так хмельной головою
Ударь об тын стоячий, прямо в лужу
Лицом его бесстыжим урони!
О, реченька, студеная водица,
Глубокая, проточная, укрой
Тоску мою и вместе с
горем лютым
Ретивое сердечко утопи!
Я торопился оторваться от маленькой кучки людей, тесно сжившихся, близко подошедших друг к другу, связанных
глубокой любовью и общим
горем.
Она была в отчаянии, огорчена, оскорблена; с искренним и
глубоким участием смотрел я, как
горе разъедало ее; не смея заикнуться о причине, я старался рассеять ее, утешить, носил романы, сам их читал вслух, рассказывал целые повести и иногда не приготовлялся вовсе к университетским лекциям, чтоб подольше посидеть с огорченной девушкой.
Сомнения! — разве совместима речь о сомнениях с мыслью о вечно ликующих детях? Сомнения — ведь это отрава человеческого существования. Благодаря им человек впервые получает понятие о несправедливостях и тяготах жизни; с их вторжением он начинает сравнивать, анализировать не только свои собственные действия, но и поступки других. И
горе,
глубокое, неизбывное
горе западает в его душу; за
горем следует ропот, а отсюда только один шаг до озлобления…
В
глубоком подвале у пана Данила, за тремя замками, сидит колдун, закованный в железные цепи; а подале над Днепром
горит бесовский его замок, и алые, как кровь, волны хлебещут и толпятся вокруг старинных стен.
И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, Боже, из того провала на коне на самую высокую
гору, и пусть придет он ко мне, и брошу я его с той
горы в самый
глубокий провал, и все мертвецы, его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы все потянулись от разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки!
Горами поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства — жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в
глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте.
По вечерам в опустевших канцеляриях уездного суда
горел какой-нибудь сальный огарок, стояла посудинка водки, лежало на сахарной бумаге несколько огурцов, и дежурные резались до
глубокой ночи в карты…
Ключевая была здесь такая быстрая да
глубокая, а напротив каменным гребнем поднималась большая
гора.
Около тюрьмы есть колодец, и по нему можно судить о высоте почвенной воды. Вследствие особого строения здешней почвы почвенная вода даже на кладбище, которое расположено на
горе у моря, стоит так высоко, что я в сухую погоду видел могилы, наполовину заполненные водою. Почва около тюрьмы и во всем посту дренирована канавами, но недостаточно
глубокими, и от сырости тюрьма совсем не обеспечена.
Хотя снега в открытых степях и по скатам
гор бывают мелки, потому что ветер, гуляя на просторе, сдирает снег с гладкой поверхности земли и набивает им
глубокие овраги, долины и лесные опушки, но тем не менее от такого скудного корма несчастные лошади к весне превращаются в лошадиные остовы, едва передвигающие ноги, и многие колеют; если же пред выпаденьем снега случится гололедица и земля покроется ледяною корою, которая под снегом не отойдет (как то иногда бывает) и которую разбивать копытами будет не возможно, то все конские табуны гибнут от голода на тюбеневке.
Ребенок родился в богатой семье Юго-западного края, в глухую полночь. Молодая мать лежала в
глубоком забытьи, но, когда в комнате раздался первый крик новорожденного, тихий и жалобный, она заметалась с закрытыми глазами в своей постели. Ее губы шептали что-то, и на бледном лице с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного ребенка, испытывающего непривычное
горе.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде, лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным. В глазах мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем в них виднелось недетское,
глубокое и тяжелое
горе.
По
горе росли горох и чечевица, далее влево шел
глубокий овраг с красно-бурыми обрывами и совершенно черными впадинами, дававшими некогда приют смелым удальцам Степана Разина, сына Тимофеевича.
Характер местности быстро изменялся, и дорога начала забирать в
гору; широкие лесные просеки,
глубокие лога с перекинутым через речку мостиком, покосы с сочной густой травой, пестревшей бледными цветочками, — все кругом было хорошо своеобразной красотой скромного северного пейзажа.
Глубокой печалью, неведомым
горем веяло от этой лодки без гребца и весел, одинокой, неподвижной на матовой воде среди умерших листьев.
Наконец, помогая друг другу, мы торопливо взобрались на
гору из последнего обрыва. Солнце начинало склоняться к закату. Косые лучи мягко золотили зеленую мураву старого кладбища, играли на покосившихся крестах, переливались в уцелевших окнах часовни. Было тихо, веяло спокойствием и
глубоким миром брошенного кладбища. Здесь уже мы не видели ни черепов, ни голеней, ни гробов. Зеленая свежая трава ровным, слегка склонявшимся к городу пологом любовно скрывала в своих объятиях ужас и безобразие смерти.
Вскоре пикник кончился. Ночь похолодела, и от реки потянуло сыростью. Запас веселости давно истощился, и все разъезжались усталые. Недовольные, не скрывая зевоты. Ромашов опять сидел в экипаже против барышень Михиных и всю дорогу молчал. В памяти его стояли черные спокойные деревья, и темная
гора, и кровавая полоса зари над ее вершиной, и белая фигура женщины, лежавшей в темной пахучей траве. Но все-таки сквозь искреннюю,
глубокую и острую грусть он время от времени думал про самого себя патетически...
"Христос воскрес!" — звучат колокола, вдруг загудевшие во всех углах города;"Христос воскрес!" — журчат ручьи, бегущие с
горы в овраг;"Христос воскрес!" — говорят шпили церквей, внезапно одевшиеся огнями;"Христос воскрес!" — приветливо шепчут вечные огни, горящие в
глубоком, темном небе;"Христос воскрес!" — откликается мне давно минувшее мое прошлое.
— Ты будешь любить, как и другие, ни
глубже, ни сильнее; будешь также сдергивать и покрывало с тайн… но только ты будешь верить в вечность и неизменность любви, да об одном этом и думать, а вот это-то и глупо: сам себе готовишь
горя более, нежели сколько бы его должно быть.
Это было
глубокое и настоящееуже
горе, по крайней мере на его глаза, его сердцу.